21 октября Николая Клюева и Сергея Есенина принял Блок. Есенин похвастается этим событиям в письме к одной барышне: «Вчера гуторил с Блоком». Заодно и пожалуется – «Одолеваем ухаживанием Клюева». Тот постоянно предлагал Есенину снять квартирку на двоих, а то и вовсе – номер на час. Сергей упрямо и упорно делал вид, что ничего не понимает.
Отыгрался изящно. Есенин и Клюев в очередной раз отправились в гости – теперь к певице, Надежде Плевицкой. И вот в разгар вечера Сергей, сперва показавшийся хозяйке скромным и застенчивым, резко переменился – стал откровенно подтрунивать над Клюевым, чуть ли не унижать. Тот в ответ на жёсткие есенинские шутки сник, сжал голову и жалобно смотрел в пол, не в силах утихомирить своего «голубя».
Есенин будто бы показал Плевицкой: если вы думаете, что я с Клюевым сплю в одной кровати, то уверяю Вас – это не так.
Близился первый поэтический вечер Есенина. Ещё не сольный – до этого далеко – но первый случай представить свою поэзию слушателям, которые разбираются в поэзии много хуже маститых литераторов.
Клюев и Городецкий закономерно решили, что Сергея нужно приодеть – заказали фрак. Зрелище вышло забавным: хрупкое тело, детское испуганное лицо и строгий костюм, казавшийся великоватым. Здесь на старших товарищей снизошёл инсайт – нужно раздобыть русский костюм.
Белая шёлковая рубашка, плисовые шаровары, цветные остроносые сапоги на каблуках. Вышло, что надо – рязанский деревенский юноша с открытки. В деревне, правда, так не одевались, но кто в Петрограде знает, как выглядят люди в деревне, правда ведь? Клюев достал румяна и нарумянил Есенина, повязал пояс, повесил золотой гребешок. Городецкий принёс гармонь как завершающий штрих этого маскарада.
Итак, в воскресенье, 25 октября 1915 года, состоялся поэтический вечер. Стихи читали: Сергей Городецкий, Алексей Ремизов, Сергей Есенин, Николай Клюев. Отдельно на афише отмечалось: «Рязанские и заонежские страдания, частушки, прибаски, веленки и страдания (под ливенку)». За эту часть также отвечал Есенин.
Городецкий уже видел Есенина артистом, с которым они едут по городам, собирая публику и деньги. Однако большие ожидания неизменно ведут к большим разочарованиям.
Итак, Сергея буквально вытолкнули на сцену. Стихи Есенин отчитал звонко, ему аплодировали. Но лучшее, по замыслу организаторов, оставалось впереди. Стараясь звучать громко и значительно, Есенин стал натуральным образом терзать гармонь, горланя частушки и краснея от натуги.
В зале воцарилась тишина. Затем один за другим стали раздаваться смешки. Публика разразилась хохотом. Блок, лично приглашённый Есениным и Клюевым, сидел в первом ряду, наблюдая за происходящим с грустью и ужасом. Сергей ничего не замечал. Не выдержав, в случившейся паузе, Блок громко произнёс:
– Сергей, остановитесь. Почитайте стихи!
Кто-то из зала выкрикнул:
– Нет-нет, продолжай!
Есенин ничего не понимал, усмешек в зале рассмотреть не мог и продолжал играть. Ему казалось, что всё идёт замечательно. Через несколько минут на сцену выбежал Городецкий и буквально за шиворот утащил Есенина за кулисы:
– Хватит, Серёжа, хватит.
Интересны отношения Есенина с другими, уже успевшими набрать вес в те годы литераторами. Так, в 1915 же году Сергей познакомится с Маяковским. Главный футурист страны сразу же начнёт задирать Есенина:
– А чего мы такие наряженные?
Совсем ещё птенец Серёжа тогда не ответил ничего внятного – мол, мы деревенские, мы такие. В общем, смутился, начал оправдываться, а вот лет семь спустя мог бы и ударить оппонента, бросившего неосторожную фразу.
Маяковский в ответ захохотал и забил пари, что в следующий раз, когда они с Есениным встретятся, тот будет в отличном костюме. Так и случилось.
В тот же год Клюев и Есенин придут с визитом в гости к Гумилёву и Ахматовой. Иконы акмеизма Сергея не впечатлили. Женщин в поэзии он и вовсе всерьёз воспринимать никогда не будет. Есть в этом что-то патриархальное, деревенское и, как ни странно, пушкинское.
Есенин прочтёт свои стихи, Ахматова – свои. Сергей просто, по-деревенски прокомментирует:
– Хорошо, но слишком много про любовь!
– А про что надо было? Про кобыл?
Ловко, Анна Андреевна, ловко. Есенин был весьма раздражён этой фразой. В нём снова проснулось что-то патриархальное и деревенское: дама, а говорит такие вещи, будто и не смущается вовсе. Как муж такое позволяет?
Как спасти Есенина от солдатской жизни, придумал Городецкий и стал выбивать для него место санитара. Просил за Сергея и другой, более известный и удивительный персонаж – Григорий Распутин.
Просили у полковника Ломана, уполномоченного по полевому Царскосельскому военно-санитарному поезду. Городецкий писал: «Есть тут у нас один удивительный юноша, жалко было бы загубить такой дар; не возьмёте ли его послужить в свой поезд?».
А у Распутина за Сергея просил Клюев, ну и за себя, конечно. Чем-то они были похожи. Распутин тоже пишет записку Ломану: «Милой, дорогой, присылаю к тебе двух парешков. Будь отцом родным, обогрей. Робята славные, особливо этот белобрысый. Ей-Богу, он далеко пойдёт».
Сработало. Есенина приняли в состав санитарного поезда. Сергей ухаживал за ранеными. Выносил-приносил утки, таскал грязное бельё в стирку, следил за порядком – в общем, был рядовым санитаром.
Поезд вывозил раненых с Юго-Западного фронта по маршруту Симферополь – Синельниково – Лозовая – Полтава – Киев. В дороге у Есенина случился приступ аппендицита – и он сам угодил на операционный стол. Отлежался после операции совсем немного; зная, что поезд тащит сотни покалеченных и раненых, на вопрос, как он себя чувствует, отвечал – нормально; быстро вернулся к службе.
У полковника Ломана на Есенина были свои виды. Политические – офицер хотел получить в руки фигуру, приближенную ко двору. Ломан начал готовить встречу Есенина с императрицей и великими княгинями, хотел, так сказать, привить Сергея ко двору. Так, между полковником и рядовым завязались весьма странные отношения, ни имевшие ничего общего с принципом субординации.
Как-то заехал в гости к Есенину один из петербургских друзей. Молодые люди сидели в казарме (что уже, вообще-то, запрещено уставом), когда туда зашёл полковник Ломан. Объясняю для людей, далёких от реалий военной жизни: в ситуации, когда в расположение подразделения заходит прямой начальник (да и вообще любой офицер), солдат должен встать, доложить и объяснить, почему в казарме находится посторонний.
Вместо этого Есенин непринуждённо (видно, не в первый раз) попросил:
– Господин полковник, дайте записочку, хочу угостить друга!
И Ломан тут же выдал записку: отпустить Есенину за наличный расчёт 4 бутылки вина и 12 бутылок пива. В стране в то время между прочим действовало ограничение на продажу спиртного.
Пить отправились в Феодоровский собор. Там, кстати, обычно исповедовался сам Николай II у своего духовника. Место выбрано из явного хулиганства – видишь, дескать, милый друг, мне здесь всё дозволено.
конце января 1916 года в петроградском издательстве вышла первая книга Есенина – «Радуница». В ней было 32 стихотворения и поэма «Микола». Книжка стоила 70 копеек. Через месяц она продавалась не только в Питере и Москве, но и в Ростове-на-Дону, Саратове, Одессе и Харькове.
Есенину выдали 50 авторских экземпляров. Жаль, что Гришка Панфилов умер, не дождался. Поэтому первую дарственную надпись Сергей сделает учителю из сельской школы – Евгению Хитрову. Вторую – Зинаиде Гиппиус, написавшей дебютную рецензию о Есенине – «Дорогой, но проборчивой… с низким поклоном».
Критики тепло приняли «Радуницу». Позже в автобиографии Есенин вычленит самое важное из всего, что писали по поводу его первого сборника: «Все в один голос говорили, что я талант. Я знал это лучше других».
В день Февральской революции Есенин сидел в гостях у петроградских знакомых, пил чай. В городе шла перестрелка. Императора и его семью Сергею совершенно не было жалко. Для него Россия всегда была важнее любого правителя.
Есенин с Клюевым выступают на митингах, ищут себе применения, ждут, когда их позовут. Но кто и куда?
«В принципе, Есенину было безразлично, откуда пойдёт революция – сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнёт к тем, кто первый подожжёт Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жар-птицею возлетит мужицкая Русь. Революция для него была лишь прологом гораздо более значительных событий» – пишет Ходасевич в 1926 году, уже находясь в эмиграции.
Февраль обещал много, а дал жалкие крохи. И тут грянул Октябрь. Настало время большевиков. Орешин, коллега Сергея по цеху крестьянских поэтов пишет: «Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом… весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрём».
Время принимать чью-то сторону. И Есенин делает однозначный выбор:
…Небо – как колокол,
Месяц – язык,
Мать моя родина.
Я – большевик…
Пока в стране разгорался революционный пожар, что-то подобное зарождалось и в душе поэта. После демобилизации для Есенина наступило время больших страстей и пылких романов, которые буквально будут следовать один за другим, а иногда и вовсе – параллельно.
В марте 1917 года Сергей Есенин познакомится с Зинаидой Райх. Она служит машинисткой в редакции газеты «Дело народа». 22 года, родом из Одессы, в Петрограде живёт одна, родители – обедневшая русская дворянка и немец, высококлассный инженер-механик.
Зина росла под влиянием отца. Ещё в юности занималась в подпольном кружке, за что по окончанию гимназии вместе с аттестатом получила свидетельство о политической неблагонадёжности. Эта бумага лишала её права поступления в государственные университеты, поэтому Райх училась в частном учебном заведении – на историко-литературном факультете Высших женских курсов.
Райх была хороша собой, очень смешлива и, что называется, очаровательна. Чёрные волосы, статна – на каблуках даже выше Есенина. Хотя, ладно, сам Сергей был не очень высок (168 см). Художница Софья Вишневская так описывает Райх: «прелестные, как вишни, глаза и веки, как два лепестка; необыкновенная матовая кожа и абсолютная женственность».
Мариенгоф позже отмечал пышные и круглые бёдра Зинаиды – его почему-то они будут раздражать. Вот только для стройной девушки двадцати двух лет – это только плюс, разве нет? Тем более, сам Есенин – парень деревенский, а в деревне субтильность – далеко не образец красоты.
Сергей натуральным образом влюбляется, а как подступиться – не знает. Ситуация осложняется тем, что в Райх влюблён товарищ Есенина, ещё один коллега по цеху крестьянских поэтов – Алексей Ганин.
Есенин занимает выжидательную позицию – просто частенько приходит в Общество распространения эсеровской литературы при ЦК, где нередко собираются Райх и другие работники редакции (Ганин, кстати, тоже работает в «Деле народа»).
Со временем молодые люди начинают гулять вчетвером: Есенин, Райх, Ганин и ещё одна девица – Мария Свирская. Причём Есенин всё ещё держит дистанцию. Компания условно поделилась на пары: Райх-Ганин и Есенин-Свирская.
Молодые поэты читают своим подругам стихи. У Зины, кстати, имелись свои суждения о поэзии, притом неглупые. Девушка, вы, вообще, из этого мира? – так, верно, думал влюблённый, развесивший уши Есенин.
Ганин, ничего пока не подозревающий о чувствах друга, делает ход конём и зовёт всю компанию в гости, в Вологду. Райх загорелась этой идеей и тут же отпросилась в редакции. Даже больше – узнав, что у молодых людей совсем нет денег, сама вызвалась проспонсировать поездку. Кажется, Зина знала, чем всё кончится. Наверное, понимала и Свирская, потому и отказалась ехать. Ничего не понимал только несчастный Ганин.
В середине июля Есенин, Райх и Ганин выехали в Вологодскую губернию. Сергей и Зина по-прежнему называли друг друга на «вы», а Ганин всё так же ни о чём не подозревал. Все трое были как-то возбуждены и чрезмерно внимательны друг другу.
Из Вологды выдвинулись в Архангельск, там сели на пароход. О той дороге мы знаем только, что Есенин просил Райх петь – и та пела. Ну, и маршрут: Умба, Кандалакша, Кереть, Кемь, Соловки…
Деньги заканчивались. На обратном пути Есенин, подгадав момент, когда Ганин отлучится, почему-то шёпотом сказал Райх:
– Я хочу на вас жениться.
– Дайте подумать.
Конечно, Зина уже обо всём подумала, но просто не могла сразу выпалить «Да!». Есенин не понял и обиделся: о чём тут раздумывать? Они оба были легкомысленны, молоды, за душой – ни гроша, ни жилья, ничего. Они даже толком не знали друг друга. Даже не целовались.
Но всё закрутилось, завертелось и уже нельзя было ничего остановить. Райх, видя погрустневшего Есенина, решила разом всё исправить. Сначала, улыбаясь, кивнула головой. Есенин не желал этих полунамёков:
– О чём ты? Что имеешь в виду? Скажи словами!
Рядом уже сидел Ганин. Зинаида твёрдо и уверенно произнесла: «Да!».
Ганин, по началу удивлённо, а потом, обо всём догадавшись, посмотрел на них. Сцен устраивать не стал – Зина не давала ему никаких намёков на сближения, а так хоть пусть другу повезёт.
Из Вологды Райх отбила телеграмму отцу: «Вышли сто, венчаюсь». Отец без вопросов выслал деньги. Хватило на обручальные кольца и оплату самого венчания. Свадебное платье в бюджет не укладывалось. Зина перед алтарём стояла в белой кофте и чёрной юбке. Букет невесте Есенин нарвал в поле по дороге к храму. Шафером стал Ганин. Жизнь порой гораздо забавнее любой придуманной истории.
Вернувшись в Петроград, Есенин и Райх вместе не поселились. Нет, пока не рассорились, просто договорились друг другу, что называется, не мешать. Однако визит вежливости родителям жены нанести всё-таки следовало. По крайней мере, отец, прагматичный старый Райх, должен понять, куда ушли высланные им 100 рублей.
Так, молодожёны отправились в Орёл. Дед Зины потом расскажет: «…приехали трое в Орёл, Зинаида с мужем и какой-то белобрысый паренёк. Муж – высокий, темноволосый, солидный, серьёзный. Ну, конечно, устроили небольшой пир. Посидели, попили, поговорили. Ночь подошла. Молодым я комнату отвёл. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. Я ничего не понимаю. Она с ним вдвоём идёт в отведённую комнату. Только тогда я и сообразил – муж-то белобрысенький. А второй – это его приятель». Приятелем был Ганин, конечно, бедный Ганин.
Между прочим, дед отметил важную есенинскую черту: при всей своей кажущейся ласковости с женщинами, даже с прекрасной Зиной Райх, Сергей вёл себя сдержанно, как-то по-крестьянски, отстранённо что ли. Мало, кто вспоминал Есенина наглядно заботливым по отношению к очередной своей жене или подруге.
После Орла, в середине сентября молодые всё же поселились вместе. Начало было каким-то идиллическим даже. Владимир Чернявский, лучший друг их семьи на то время описывал быт Есенина и Райх так: «Жили они без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами».
Райх отлично готовила, Есенин потом не раз об этом вспомнит. Зина варит борщ, а Серёжа смотрит – чем не семья? И что ещё нужно для счастья?
Блок однажды запишет в дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности». Собственность – это с долей здоровой иронии, но про Райх, конечно. Блок подметил точно: в скором времени Есенин потребует, чтобы жена оставила работу в редакции «Дело народа».
– Тебе надо рожать, а не заниматься не пойми чем.
Райх послушалась. Забеременела, кстати, чуть ли не в первые дни совместной жизни. Вот только «в ней дремали вспыльчивость и резкая прямота отца» – так напишет несколько позже Татьяна Есенина-Райх, дочь, соответственно.
Дальше – картина в русской традиции. У мужа проблемы на работе (поссорился с издателями), под горячую руку попадается жена (ходит тут с лицом недостаточно целомудренным). Короче – скандал. Всё перебили, переколотили. Есенин ругался последними словами, Райх рыдала. Помирились. Дальше всё вроде пошло на лад. Вот только Зинаида, очень умная женщина, увидев, каким Сергей может быть, не смогла ему этого простить и попросту перестала доверять.
Есенин, кажется, начал остывать ещё раньше. Это вообще в его стиле – вспышки быстропроходящей обжигающей влюблённости, которые никогда не превратятся в любовь. Есенин мог любить только так. В последний день знакового, рокового, во многом великого 1917 года Сергей не будет торопиться к жене, и появится дома только за час до Нового года. Его любовь, такая, на какую он был способен, таяла на глазах.
В мае 1918 года у Есенин вышел второй сборник – «Голубень». В книге – революционная поэма «Октоих» и 34 стихотворения. Ходасевич позже утверждал, что сборник был готов ещё в 1916 году и Есенин хотел посвятить его императрице. В сущности, это так, кроме посвящения – вряд ли сам Есенин Ходасевичу пьяный ночью на Тверской в таком признавался. А вот Ходасевичу было очень важно показать, что ни у Есенина, ни у Клюева, ни у Блока не было постоянных убеждений в те годы, а вот у него с единомышленниками – были.
Впрочем, в России подобное происходит с завидным постоянством. Либеральные революционеры становятся консерваторами, вчерашние консерваторами – новыми радикалами. Но Есенину это до лампочки. Что бы Сергей ни делал, он всегда будет сверяться только с собственным пониманием того, что правильно, а что – нет.
Задачи, которые ставит перед собой Есенин в начале 1918 года, кажутся неподъёмными для человека двадцати трёх лет. Сергей задумывает цикл «Сотворение мира» и пишет его первую и главную поэму «Инония». Это такая религиозная песнь об Ином граде, Ином государстве, которое должно быть построено. Именно так Есенин, в общем-то, воспринимает революцию.
Ортодоксальные христиане же видят в этих стихах чуть ли не богохульство. Им режут глаза, видимо, эти строки:
…Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта…
Есть в этом богохульство? Судите сами. По мне, Есенин просто ищет Бога – ликующего и спасающего, а не обрекающего на муки. В этом неистовая вера, а не безверие.
Критики, конечно, поэму ругали. Дальше всех пошёл Бунин. Он, вообще говоря, страшно не любил Есенина. «Я обещаю вам Инонию! – ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, всё-то ты врёшь, холоп, в угоду своему новому барину!».
На больное. А потом ещё спрашивают, от чего Есенин и его крестьянские сотоварищи по ремеслу пришли в бешенство?
Есенин не врал. Сложно врать в поэзии, когда каждое стихотворение – исповедь. Снова обратимся к Ходасевичу, который после смерти Сергея Есенина несколько пересмотрит свой взгляд на его фигуру: «Прекрасно и благородно в Есенине то, что он бесконечно правдив в своём творчестве и пред своей совестью и во всём доходил до конца».
Накануне родов Райх уехала к родителям в Орёл. Одна, конечно. С Есениным они жили уже по инерции, но всё же вместе. По двум причинам, во-первых, Зина действительно любила Сергея, во-вторых, Есенин ещё не понял о себе, что разойтись с очередной женщиной станет для него обычным делом, да и Райх пока что не была очередной. Ну и крестьянские традиции, конечно – в семье никто не разводился. Тем более, жена вынашивает ребёнка – значит, надо жить.
Только жизнь для Есенина не в этом. Чувствовать себя восьмикрылым пророком; проговорить о поэзии всю ночь, гуляя и к жене не торопясь; придумать новую поэму, в которой просишь самого Господа-Бога отелиться и хохотать от своей неуёмной фантазии – вот в этом, да, жизнь.
«Этот сектор был у него из маловажных» – так пишет Городецкий по поводу отношения Есенина к женщинам. Женщина для чего нужна? Разве что для вдохновения, но Зина Сергея уже не вдохновляла. Зато скандалили всё чаще. Есенин потом даже будет жаловаться очередной пассии на ставшую к тому времени бывшей жену: «Зинаида очень ревновала меня. К каждому звонку телефона подбегала, хватала трубку, не давая мне говорить».
В общем, уехала – и хорошо. Неизвестно даже, написали ли они друг другу хоть по одному письму.
В Орле Зина родит белокурую голубоглазую девочку. Назовут Таней. Чуть придя в себя после родов, устроится на работу в Орловский наркомпрос. Нужны деньги.
В то же время Есенин выезжает из Москвы, но не к жене, не к дочери. Есенин едет в Константиново, посмотреть, как приживаются декреты новой власти, послушать, о чём говорят мужики. Тогда для него это было на первом месте.
Осенью 1918 года Есенин знакомится с Анатолием Мариенгофом и Вадимом Шершеневичем. Все трое составят будущий костяк имажинизма. Символизм по-тихоньку отмирал, Маяковский и компания представляли футуризм. Есенину нужна была собственная модернисткая школа.
Поэт в «передовой линии имажинизма»
Пара слов о новых героях. Вадим Шершеневич, 25 лет, москвич. Начинал как посредственный символист, затем примкнул к эгофутуристам. К 1918 году дорос до того, чтобы создать собственное направление. Свободно владевший английским, французским, немецким и итальянским языками, Шершеневич на тот момент знал о мировой поэзии больше, чем кто бы то ни было в России.
Анатолий Мариенгоф, 21 год, уроженец Нижнего Новгорода. К 1918 году написал, дай Бог, 30 стихотворений. Впрочем, некоторые из них были шедеврами. Зато амбициозен до жути – почти хозяин Москвы, а не запуганный провинциал.
Имажинизм – школа образа (от английского image). Новоявленные имажинисты помножили свои таланты на усердие и юношеский максимализм, чтобы взять высочайшую планку. Пришла новая эпоха, новой эпохе нужны новый язык, новый стиль. Имажинисты готовы были дать это юному государству. Есенин, Мариенгоф и Шершеневич искренне верили, что у них получится.
В поэтическом смысле новые друзья Есенина ни имели с ним ничего общего, хотя в будущем их взаимовлияние станет безусловным. Даже больше – и в Мариенгофе, и в Шершеневиче отражался Маяковский. Главный футурист страны стремительно прогрессировал в творческом плане и шаг за шагом буквально завоёвывал государство. В одиночку против такой махины Есенин пока выступить не мог, значит, нужны единомышленники. Стая.
К тому же, в Мариенгофе и Шершеневиче текла благородная кровь – не чета Есенину. Дворянские корни, вдобавок к тому – еврейские. Всё это имело значение для Сергея и ярко проявится чуть позже. А пока Есенин хранил в сердце если не зависть, то обиду, считая, что дворянская кровь дарует своим обладателям таланты и возможности, которых у него не было. Не совсем справедливо. Возможности – да, талант – отнюдь. Талант Есенина только-только начинал расцветать.
В январе 1919 года собравшаяся компания уже ввязалась в реорганизацию союза поэтов с целью занять там лидирующие позиции. Их вызвали на совещание в Народный комиссариат просвещения. И вот за одним столом собрались наркомпрос Луначарский, главный прозаик страны – Горький, а напротив сидели наши старые знакомые – Есенин, Мариенгоф, Шершеневич. Вот так вот – чуете масштаб?
Поговорили продуктивно. После этой встречи имажинисты практически оккупируют «Кафе поэтов» – главную площадку Всероссийского союза поэтов. Там и пройдёт их первый совместный поэтический вечер. 29 января 1919 года в «Кафе поэтов» выступили Есенин, Ивнев, Мариенгоф, Шершеневич и Кусиков. Последним, вишенкой на торте, читал Есенин – каждый в компании знал, что самый знаменитый среди них именно Сергей.
Будущий близкий товарищ Есенина Александр Сахаров вспоминал: «Кутаясь в свою чуйку, по-извозчичьи засовывая руки в рукав, словно они у него мёрзли, начал читать «Пантократор». Читал он хорошо, зажигаясь и по мере чтения освобождая себя от всего связывающего. Сначала были освобождены руки, и он энергично размахивал правой рукой, затем на помощь пришла левая, к чёрту полетела сброшенная с головы шапка, из-под которой освободились пышные волосы цвета спелой ржи, волосы золотисто-соломенные с пробором посередине головы, и он весь закачался, как корабль, борющийся с непогодой. Когда он закончил, в зале была минута оцепенения и вслед за тем гром рукоплесканий».
Пожалуй, именно дату проведения вечера стоило бы считать днём рождения имажинизма, но традиционно это событие связывают с публикацией манифеста. Он назывался «Декларация» и сочинил его по большей части Шершеневич. 10 марта 1919 года «Декларация» была опубликована в газете «Советская страна»: «Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик обуви, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов».
В правильности выбора направления Есенин доубедил себя сам. Позже он будет рассказывать удивлённым знакомым, что к имажинизму шёл с детства. Если точнее, то с 15 лет, когда написал это четверостишие:
Там, где капустные грядки,
Красной водой поливает восход.
Кленёночек маленький матке
Зелёное вымя сосёт.
Врёт, конечно, но врёт красиво. Впоследствии имажинизм будет развиваться и как поэтическая школа, и как просто модное течение, которому будут следовать тысячи молодых людей по всей России. Имажинисты взяли невиданный старт, с места обгоняя всех конкурентов.
В апреле имажинисты замахнулись на Большую аудиторию Политехнического музея. Развесили огромные плакаты, зазвали знакомых и знакомых знакомых. Выступление состоялось 3 апреля – sold out не случился, но людей было предостаточно. Выступали с докладами: Есенин – «Кол в живот (футуристы и прочие ветхозаветчики)», Мариенгоф – «Бунт нас (нота имажинистов миру)», Шершеневич – «Мы кто и как нас оплёвывают».
Есенин импровизировал. Вышло своеобразно. Шершеневич по этому поводу сказал: «Есенин говорил непонятно, но очень убедительно… У него было слабоволье речи, но не слабоволье мысли…».
Имажинисты брали наглостью, напором. На кооперативных началах они открыли ряд издательств: «Имажинисты», «Орднас», «Чихи-Пихи», «Сандро». Затем в газете «Советская страна» анонсировали выпуск девяти книг: двух антологий, двух Есенина, двух Мариенгофа и по одной – Шершеневича и Ивнева.
Важной фигурой для имажинистов в это время становится Сандро Кусиков. На самом деле, его звали Александр Борисович Кусикян – армянин по отцу и черкес по матери, однако Сандро представлялся исключительно черкесом. Ходил во френче, сапогах с кавалерийскими шпорами и был чрезвычайно амбициозен. Участвовал и в Первой Мировой, и в Гражданской войне. Претендовал на первые роли в имажинисткой тусовке, но Есенин с товарищами его стихи пока придерживали – Кусикова взяли за деловые качества и колоритность.
С книгопечатанием в те времена было трудно. Дорогая бумага, наличие цензуры. Разрешение нужно было получать сразу в двух ведомствах – Госиздате и Военно-революционнной цензуре. Штамп «РВЦ» – «Разрешено военной цензурой» – свидетельствовал о том, что никаких военных тайн поэт или прозаик не разглашает. Иногда имажинисты честно пытались визировать свои сборники, но чаще договаривались, периодически подделывая подписи ответственных лиц, а то и вовсе просто, в наглую печатали буквы «РВЦ» на своих обложках.
В сущности, имажинистов могли посадить за махинации, если бы о них узнало партийное руководство. Особенно, если бы за них взялись плотно и стали копать глубже.
А глубже – вот что. Бумагу имажинисты перехватывали у большевистких вождей – на политические цели столь дефицитный продукт всё же выделялся. И туда, где этот продукт имелся, слетались имажинисты, уговаривая директора типографии отдать хотя бы часть бумаги им – ведь стихи, дорогой товарищ директор типографии, важнее, гораздо важнее!
Другой аспект – тираж. Разрешалось в целях экономии книги публиковать тиражом не более 2000-3000 экземпляров, но имажинисты, опять же договаривавшись с нужными людьми, публиковали свои скандальные сочинения тиражом и в 10, и в 15 тысяч. Кстати, в ущерб сочинениям то Зиновьева, то Бухарина, то Троцкого, а то и самого Владимира Ильича.
Шершеневич признаёт в своих воспоминаниях: «Мы с Мариенгофом были плохими издателями. Практически издавали Кусиков и Есенин. Типографии, где они издают, и места, где покупают бумагу, они всегда таили друг от друга… Есенин хитрит с улыбочкой, по-рязански. Сандро – с нарочитой любезностью, по-кавказски.
Схожесть характеров Есенина и Кусикова должна была именно их сделать «парой» в имажинисткой компании: два простолюдина с крепкой хваткой и необычайным артистизмом, они являли собой противовес Шершеневичу и Мариенгофу – поэтам явно «городским», завзятым экспериментаторам, длинноногим умникам. Но жизнь любит противоположности, потому Есенин сошёлся с Мариенгофом, а Кусиков – с Шершеневичем.
Именины свои, 8 октября, Есенин встречал в Богословском (здесь они с Мариенгофом сняли квартиру) в компании имажинистов. Чтобы растопить самовар, разбили на щепки несколько иконок – Есенин сам стругал, посмеиваясь. Дрова в то время были дорогим удовольствием. Мариенгоф – «При военном коммунизме дрова покупали на фунты, как селёдку». Блок:
И не раз, и не два
Вспоминаю святые слова:
Дрова.
Во второй половине октября Есенин и Мариенгоф открыли собственное кафе – «Стойло Пегаса». Сергей, наконец, получил доход, не связанный непосредственно с литературной деятельностью. Помещалось в «Стойле Пегаса» около 40 человек, имелась эстрада. Несколькими днями позже выше названные друзья-товарищи открыли и собственный книжный магазин.
В своём кафе имажинисты могли устраивать поэтические вечера хоть каждый день. И не только. В конце декабря Есенин попросит Кусикова аккомпанировать ему на гитаре и неожиданно выступит с циклом частушек. По большей части они были посвящены поэтам. Одна про Маяковского, обокравшего Уитмена, другая про Брюсова, похожего на крысу, третья про Клюева и его стихи в лаптях. Финальную Сергей посвятил себе:
Ветер дует, ветер дует
Под подолы шляется…
У Есенина Сергея
Золотые яйца…
Новый, 1920 год встречал вместе с имажинистами. Вообще, зима выдалась лютой. Отопления в домах не было, дров достать негде. Хоть ложись и умирай, но нет – для Есенина и Мариенгофа эта зима стала настоящим анекдотом.
Поначалу поэты спали под пятью одеялами и шубами. Но залезать под них было сущей пыткой – холодно. Тут Серёжке и Тольке в голову пришла замечательная идея: позвать соседскую девушку (кровь с молоком!) за умеренную плату отогревать им перед сном постель. Та сначала согласилась, но, поняв, что этим всё и ограничится, обиженно ушла. Пришлось справляться самим, поочерёдно согревая кровать.
В автобиографии пару лет спустя Есенин напишет: «Самое лучшее время в моей жизни – 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена». Мариенгоф и Есенин перебрались спать в ванную, уложенную матрасами. На умывальник приладили доски – письменный стол, водонагревательную колонку топили книгами. Настроение при этом было задорное, боевое.
11 января в «Кафе поэтов» выступали молодые пролетарии со стихами. Есенин пришёл их послушать. В тот вечер в заведении собралась погреться далёкая от поэзии публика – спекулянты и мошенники всех мастей – в мехах, сытые и, как в любые времена при таком количестве денег, самодовольные. Громко бряцали ложками о стенки чашек с кофе и не обращали никакого внимания на выступающих.
Когда последний пролетарский поэт закончил читать, на сцену вышел разъярённый Есенин. Без шапки, в меховой куртке, несколько секунд улыбался, а потом, за секунду побледнев, заорал:
– Вы думаете, я вышел читать вам стихи?! Нет, я вышел за тем, чтобы послать вас к ёбаной матери! Спекулянты и шарлатаны!..
Публика начала подниматься со своих мест. Кто-то полез на сцену, другие кричали: «Вызывайте «чеку!». Есенин бычился, размахивал руками, был готов к драке, но никто не решился его ударить. Сергей был доволен. Не сходя со сцены, продолжал орать, обучая собравшихся с использованием самых убедительных лексических оборотов, как им впредь надо реагировать на поэтов, читающих стихи. Вот оно, первое явление другого амплуа Есенина – хулигана и скандалиста.
3 октября 1921 года Есенин познакомится с великой танцовщицей Айседорой Дункан. 5 октября, наконец, разведётся с Зинаидой Райх.
Студия Якулова. Якулов – имажинист и художник, бывший солдат и выпить не дурак – постоянно устраивал у себя, что называется, вечеринки. Здесь собиралась вся московская богема и даже партийные руководители – вплоть до наркомпроса Луначарского. 3 октября у Якулова был и Есенин.
Гости пьют, поют, читают стихи, общаются и смеются – всё как у людей. В полночь вдруг является сама Айседора Дункан в компании взрослой девушки – приёмной дочери Ирмы – и секретаря Ильи Ильича Шнейдера.
Дункан – крупная, глазастая женщина, переодень – так и за русскую сойдёт. Только волосы коротко стриженные, медного оттенка. В движениях грациозна, плавна. Одета в соболевый жакет, под ним красная танцевальная туника, шёлковые туфли. Но главное – аура всемирной славы. Есенин её, конечно, сразу заметил.
Айседора была проста, как королева. Обращаться к себе требовала «товарищ», но при этом полулежала на софе. Разговаривала сразу на трёх языках – английском, французском и немецком. И всё это время чувствовала заинтересованный есенинский взгляд.
Сергей, в отличие от остальных, к ней сразу не подошёл. Не потому, что не знал языков. Здесь мужской расчёт: не сдвинусь с места, пока не позовёшь, буду единственным, кто к тебе не подойдёт. Айседора приняла правила. Отвечая на пронзительный есенинский взгляд, она одарила его долгой улыбкой и поманила. Есенин подошёл и улёгся у её ног. Дункан начала гладить его по волосам. Вдруг она вспомнила и сопоставила пару из десятка известных ей русских слов. Произнесла по слогам: «Зо-ло-та-я го-ло-ва!». И добавила на английском – angel.
Есенин вскочил и начал читать стихи. Читал, как всегда, великолепно. Бывший тут же Сандро Кусиков вовремя произнёс тост «за великого русского поэта Сергея Есенина». Дункан попросила Шнейдера перевести. Есенин читал ещё. Айседора громко, почти крича, повторяла, расплёскивая водку: «Дьявол! Ангел! Гений».
Есенин был решительно настроен уехать с Дункан. Великая ирландка не возражала. Ближе к утру отправились от Якулова в особняк Айседоры на Пречистенке, выделенный ей советской властью. По дороге случился весёлый казус: задремавший извозчик трижды обвёз их вокруг одной из московских церквей. Есенин и Дункан, целовавшиеся, не обращая внимания на Шнейдера, этого не заметили, а Шнейдер, которому не терпелось домой извозчика растолкал:
– Эй, голубчик, ты венчаешь, что ли, кого?
Сергей и Айседора, наконец, оторвались друг от друга – и узнав, что произошло, ужасно развеселились.
– Повенчал! Повенчал! – кричал Есенин.
– Mariage – сладко повторяла Дункан.
Айседора Дункан – ирландка, гражданка США, феминистка, принципиально не выходила замуж, живя с теми, с кем считала нужным. Это в пуританской-то Америке! Росла без отца.
Главное – Дункан была великой танцовщицей. Разработала свою уникальную хореографическую манеру, используя движения, зафиксированные в античной скульптуре. Уверяла, что в танце нужно подражать природе: движению веток, крыльев, теней – потому что там таится идеальная гармония. Айседора была истинным новатором танцевального искусства, исполнительницей мирового класса. Выступать начала в американских ночных клубах в 1895 году, когда ей было восемнадцать лет. 1895, если не забыли – год рождения Есенина.
В начале XX века Дункан уже имела международную известность. Большевики пригласили её в Россию – строить вместе новый мир: «Русское правительство единственное, которое может понять Вас. Приезжайте к нам. Мы создадим Вашу школу». Айседора согласилась. Перед отъездом из Лондона в Москву зашла к гадалке, та нагадала: «Вы едете в далёкое путешествие. Там выйдете замуж». Дункан на тот момент было 43 года.
Есенин и Дункан – разница в возрасте 18 лет. По сути, она годилась ему в матери. Люди из разных поколений, конечно, они имели почти противоположные взгляды на главные вещи. Но влюблённые об этом пока не догадывались.
У Дункан спросили, что больше – слава и любовь. Айседора ответила, не задумываясь: «Искусство – туман, дым, ничто. Искусство – это чёрное, негр любви, слуга, раб. Без любви – нет искусства».
У Есенина всё было наоборот. Любовь – служанка поэзии, холопка, крепостная крестьянка. Только поэзия имеет смысл, всё остальное – дым, ничто.
Есенин сразу и всерьёз выбрал Дункан для совместной жизни. Углубляясь в психологию, можно предположить, что с помощью Айседоры Сергей лечил свою детскую травму, когда рос один и недополучил материнской любви. Вот только в других своих женщинах, ни до, ни после, он ничего не подобного не искал. Конечно, Дункан относилась к Есенину по-матерински, но это не значит, что он играл в эту игру.
Айседора ему действительно нравилась: в ней было совсем не иссякшее женское обаяние, красота. Дункан вся была такая горячая, ласковая, обволакивающая. Что уж греха таить, Есенин чувствовал к ней сильнейшее физическое влечение. Он сам потом признается, что после Айседоры с молодыми ему скучно. К тому же Сергея обескураживало натуральное обожание своей новой возлюбленной.
Мариенгоф вспоминал, как напившийся Есенин замахивался на неё, а Дункан влюблённо смотрела на занесённую руку и, перехватив её, целовала. Сергей, наверное, в первый раз в жизни поймал себя на искренней, охватившей его, болезненной влюблённости. Для Есенина настоящая любовь и ненависть всегда шли рука об руку.
Чувства Айседоры тоже носили несколько патологический характер. Она не просто прощала Есенину всего его выходки, но и одновременно как бы просила прощения у своего сына, Патрика, погибшего в автомобильной катастрофе в 1913 году в Париже. Они будто бы слились для Дункан в одно целое.
Есенин кричит и дебоширит? Ничего, это Патрик расшалился. Тот же Мариенгоф пишет, как Есенин опрокидывал в себя шампанское фужер за фужером, а его Айседора восхищалась им: «Есенин крепкий! Крепкий».
Как про ребёнка, не находите? В какой-то мере её обожание оказалось губительным для Есенина, потому что его алкоголизм берёт начало именно здесь, в особняке на Пречистенке.
Продукты и алкоголь в огромных количествах поступали к Айседоре из кремлёвских запасов и никогда не переводились. Есенин начнёт пить под финал 1921-го и за четыре года полноценно сопьётся. Его здоровье не было рассчитано на такие перегрузки. По сути, Есенин так и не превратился в «мужика» – устойчивого, нахрапистого, тяжёлого – какими бывают деревенские выходцы, крестьяне, способные и в 30, и в 60, и в 80 лет пить по-чёрному, чуть ли не ковшами, а с утра встать, как ни в чём не бывало, рубить дрова. Есенин же так и остался почти подростком, юношей, который из взросления сразу перебрался в смерть.
Во время европейского турне Есенин заявил Дункан, что болен. Можно было предположить, учитывая, что в каждом городе, где знаменитая пара останавливалась, случался скандал. Точнее, пьяный дебош Есенина.
И известность моя не хуже, —
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас,
Как заборная, громкая брань.
Не врёт наш затейник. Действительно, в какой-то момент европейских скитаний Есенина с Дункан, главного русского поэта и всемирно известную танцовщицу, не хотели заселять ни в одну из гостиниц. Все боялись крутого нрава этого падкого на алкоголь русского.
Итак, Айседора повезла своего Серёжу на фешенебельный водный курорт Висбаден, чтобы его пролечить. Осмотрев Есенина, доктора диагностировали у него неврит (воспаление периферических нервов). Дункан сообщили, что, если её муж не бросит пить, вскоре у него начнутся припадки – и тогда понадобится полноценное лечение в психиатрической больнице.
Есенин докторам не внял, но светила немецкой врачебной науки оказались правы. Однажды на чтении перед немецкими издателями выяснилось, что Сергей начисто забыл свою главную поэму «Пугачёв» – пришлось читать с листа. До зимы 1923 года подобного с ним не случалось – Есенин помнил каждую строчку своих стихотворений и прекрасно читал в любом состоянии. Но теперь что-то надломилось в нём.
После возвращения из Европы и Америки литературная карьера Есенина пошла в гору. Вот только, помимо прочего, прогрессировали алкоголизм и возникшие на его фоне психические проблемы. Сергей всё так же устраивал пьяные дебоши, особой ненавистью почему-то пользовались зеркала – он всегда старался разбить зеркало в заведении, в котором напивался, бросив в него чем-нибудь тяжёлым. Есенина часто посещали приступы паники и тревоги – в такие моменты он боялся оставаться в комнате один, всегда требовал, что гости оставались у него ночевать. По сути, Есенин уже жил на краю, прыгая от мании к глубокой депрессии – и назад.
Повторюсь, что Есенин в те годы становится чуть ли не главным советским поэтом. Он на карандаше у высшего партийного руководства, потому и могло состояться следующее письмо Дзержинскому: «Дорогой Феликс Эдмундович! Прошу Вас оказать нам содействие, чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно, самого талантливого в нашем Союзе. Найти, куда его послать на лечение, нетрудно. Ему уже предоставлено место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он, вследствие своего хулиганского характера и пьянства, не поддаётся никакому врачебному воздействию». И дальше в том же духе. Вкратце – проситель хочет, чтобы Дзержинский приставил к Есенину человека, который бы не давал ему пить. Не вышло.
Сергей Есенин, 1922 год
Немного спойлеров – Есенин повесится. Кто-то будет говорить, что повесили, сгубили, мол, великого поэта. Бред всё это, дорогие мои, хорошие. Есенин сам себя погубил. Встречаются у людей такие характеры, а у великих – у каждого второго. Государство прощало ему пьяные дебоши и другие хулиганства, платило по высшему разряду. Есенин в последние годы жизни получал столько, что даже 1/12 гонорара за собрание сочинений хватало, чтобы купить дачу в Подмосковье. За поступками и стихами Есенина следили многие члены правительства и, конечно, их волновали упаднические, почти суицидальные настроения в его творчестве. Вот только сделать они с этим ничего не смогли. Да и, если разобраться, не было возможности.
По всей видимости, у Есенина на фоне алкоголизма развилось БАР – биполярное аффективное расстройство. Суицид в отсутствие какой бы то ни было терапии (а действенных лекарств и хороших психотерапевтов в нашей стране тогда не было) – закономерный исход.
«Пора и мне собираться» – сказал Есенин, когда узнал о скоропостижной смерти своего товарища, коллеги по цеху крестьянских поэтов, Александра Ширяевца. После похорон на вечере памяти Есенин прочёл посвящённые ему стихи:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать…
И действительно, засобирался. Шёл 1924 год. После очередной пьянки Есенина отпаивали возле ржавой колонки. Сергей тогда сказал обречённым голосом: «Смотри, до чего ржавый жёлоб. Вот такой же проржавевший жёлоб и я. Через меня вода течёт почище этой родниковой. А сам я – ржавый. Хуже этого жёлоба».
1925 год. В последние дни октября Есенин пишет завещание в пользу сестры Кати. 3 ноября Сергей уже в Ленинграде. Встречается с Клюевым. Клюев после посещения запишет в дневнике: «одна шкура осталась от человека».
Ленинград – не финал в истории Есенина, а, скорее, последняя судорога в предсмертной агонии. Сергей с кем-то виделся, что-то пил, улыбался и веселился, но всё это – смех висельника.
Время проводил с Эрлихом и Клюевым, ужинал у четы Устиновых. Георгий Устинов – советский журналист, литературный критик – жил вместе с женой в ленинградской гостинице «Англетер». Здесь же перед своим европейским турне останавливались Есенин и Дункан. В какой-то момент Сергей переселился в гостиницу. Ничего нового не сочинял. Каждый вечер читал одно и то же – «Чёрного человека»:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь…
Есенин кричал, молил о помощи, но никто его не услышал. Не поверил услышанному. А значит, выбор верный – так он, наверное, думал.
Все разошлись. Сергей остался один. Пробовал заснуть – не вышло, пробивал пот, то горячий, то ледяной. Вся одежда, комната, жизнь да и он сам пропахли плотью, усталостью и алкоголем. Есенин сидел у окна, ждал рассвета. Наконец, родились стихи. Сделал надрез на левой руке, нацедил крови и записал два четверостишия. До свиданья!..
День повторился. Гости разошлись. В ночь на 28 декабря Есенин спать не ложился. Закрыл дверь изнутри, оставив ключ в замке. У потолка проходила труба парового отопления (Сергей её заметил в первый же день). Потолок высокий, пришлось выстроить пирамиду из мебели.
Снял с чемодана верёвку. Сделал надрез на правой руке. Зачем? То ли для того, чтобы ещё что-то написать, то ли хотел через боль почувствовать, что происходящее – явь. Полез наверх. Голова кружилась, накатывала тошнота. Нужно было торопиться. Забрался, перекинул верёвку через трубу, затянул. Другой конец – на шею. Толкнулся ногами. Услышал грохот. Всё, финита ля комедиа.
Похороны Сергея Есенина. Райх стоит за гробом, подняв руку к сердцу, справа от неё Всеволод Мейерхольд
ПОСЛЕСЛОВИЕ
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Вот они, предсмертные стихи Есенина. Это было удивительное путешествие. Изучая биографию Есенина, будто бы проживаешь его жизнь. Вместе с ним бродишь по улицам Москвы и Петербурга, пьешь в европейских столицах и десяти американских штатах, издаешь сборники стихов тысячными тиражами и проводишь ночи в разговорах о любви и поэзии. Закончив изучение жизненного пути Есенина, читая о последних днях жизни поэта, невольно ощущаешь горечь потери. Да, конечно, только отголосок, но всё же – горечь. Надеюсь, и для вас Сергей Александрович Есенин стал чуточку ближе. Нам с вами легче, чем его друзьям, ведь для нас Есенин останется вечным, только теперь в его бронзовом лице можно будет различить голубые глаза, соломенные волосы и бледную кожу. А может быть, и услышать, как шепчет статуя. Пускай, и голосом Безрукова.